15 марта Владимиру Юрьевичу Пучкову исполнился бы 71 год. В память о замечательном человеке и нашем главном редакторе публикуем этот материал.
Король поэзии. Это один из титулов Владимира Пучкова. “Короновали” его нынешней осенью (2009 г. – ред.) на Всеукраинском фестивале русской поэзии и культуры “Пушкинская осень в Одессе”. Звание, безусловно, лестное, но мало что добавляющее к главному – поэт.
В поэтической биографии Владимира Пучкова есть совершенно особая глава – Кинбурнская коса.
Взаимоотношения между поэтом и этой географической точкой, можно сказать, сакральные. Созерцание, растительное существование, беременность – в таких выражениях описывает Пучков род своих занятий на косе.
– Я хожу и жду: сейчас, вот-вот, что-то случится, – говорит он, – мелькнёт какая-то строчка, рифма.
По его мнению, поэт – это человек, в организме которого есть некое особое устройство, своего рода приёмник. В какой-то момент этот приёмник подключается к неведомому энергетическому источнику, генератору, и тогда появляется то, что называется вдохновение.
– И ты становишься гениальным совершенно, – делится сокровенным Владимир Юрьевич. – Всё у тебя получается. Коса для меня – такой генератор. Он где-то под этими песчаными кучугурами, я чувствую. Гудит неслышно, и что-то во мне щелкает, и мне что-то удается. Он меня выбирает: вот сейчас я не гожусь, и опять я не гожусь, а тут – враз – сгодился. В какой-то момент я ему понравился. И он меня подключает к себе. Это неведомая нам информация. От бога или от кого ещё. Я неверующий человек. Это всё – коса.
Впервые на косу Пучков попал лет 25 тому назад. Тогда ещё будущей жене Кате пришлось долго его уговаривать. И не потому, что не знал он прежде ничего о Кинбурнской косе. Хоть в те времена место это было немодное, и ездили туда одиночки. Художники, поэты. Можно сказать, внутренние диссиденты, для которых коса стала возможностью уйти, отстраниться от цивилизации вообще и от советской цивилизации в частности, от идеологии. Так что о волшебном месте Пучков был наслышан, но поездке противился из консерватизма.
– Первые впечатления – необитаемый остров, – вспоминает он. – Я подумал – здесь может быть все, что угодно. Реликтовые ящерицы с крыльями. Стихи есть про летающую ящерку.
И ночами, когда небеса отутюжатся,
видел вещий прищур немигающей пращурки:
лёгкий хвост потеряв от восторга и ужаса,
от Земли улетало созвездие Ящерки.
– Это тех времен. Коса заставляет всматриваться. Там меняется угол зрения. Потому что нет суеты. Приезжаешь и сосредоточиваешься. Вдруг видишь очень много даже в выжженной траве. Меня поразила розовая трава, что вокруг болот растет. Начал допытываться у местных жителей её название. Оказалось, очень красивое – солеросы. Соль и роса. Кинбурнцы всё по-своему называют. У поэта Эмиля Январева был даже словарь кинбурнского языка.
Кинбурнской косе Пучков посвятил цикл стихов и поэму “Заповедное лето”. Хотя бывать там ему удаётся только летом, в отпуске, но, считает, что всякой чертовщины навидался. Однажды пришли с женой на пляж, устроились под своим огромным зонтом, отдыхают. Полный штиль и чистейшее небо. Где-то над Очаковом бродят грозы, висят облака, молнии сверкают. Но всё это там, далеко. Вдруг – шум нарастающий, непонятно откуда.
– Смотрю, ливень идет к нам по морю. Стеной идёт. Прямо на нас. Думаем, – мы под зонтиком, спасет. Зонт хороший, непромокаемый, большой. А ливень как хлынул, и, не переставая, шел минут сорок. Мы успели окоченеть под этим зонтиком, вокруг нас все течет. Капли длинные, здоровенные. Когда возвращались обратно, так болотце, прежде пересохшее, переходили вброд. Там бывает такое. Вроде ничего особенного, но невольно видишь в этом некую мистику.
По мнению Владимира Юрьевича, на косе обостряются все ощущения, слух, зрение, интуиция. Порой обыденное здесь воспринимается как знамение, как знак.
– Как-то вечером выхожу – тихо, звезды сумасшедшие. Космическое состояние, одиночество абсолютное, – рассказывает он. – И вдруг в тишине какие-то звуки. Организованные. Я плохо знаю классическую музыку, но это что-то классическое. Еле-еле слышно. Думаю,- быть такого не может. Но музыка, то громче, то тише. Долго я вслушивался. Не мог определить, откуда звук идет. Понял только, что это флейта. У флейты вообще звук мистический. Поначалу показалось – галлюцинация. Полная тишина, а у тебя в голове звучит.
Объяснилось всё это потом довольно просто. Приехала на отдых музыкант, флейтистка. Ей нужно было ежедневно музицировать. Вот и уходила она для этого в заросли маслин.
Иногда Владимир Юрьевич задаётся вопросом: и чего он, собственно, прикипел к косе. Ну, потому что нравится, потому что другого места похожего нет, потому что Катя туда тянула. Но есть же что-то ещё. Когда однажды директор заповедника, собиратель истории Кинбурна Зиновий Петрович сообщил Пучкову, что нашёл его фамилию среди коренных жителей. Поначалу он не поверил подобной возможности, поскольку отец родом из Симбирской губернии, там корни Пучковых. Но Петрович, человек дотошный, раскопал документальные свидетельства, книгу путевых очерков известного в середине 19 столетия журналиста и публициста Афанасьева-Чужбинского. Тот путешествовал по Нижнему Днепру, попал в Покровку и записывал всё подряд. Как рыбаки живут, как водку пьют, как работают. Есть поразительное описание, какой это был жуткий труд – ловить зимой белугу специальными пиками. Когда Ягорлыцкий залив схватывался льдом, белуга выходила на мелководье, и рыбаки на шаландах били ее этими пиками. А белуга – рыба сильная, опрокидывала шаланды и рыбаков в ледяную воду.
Так вот, Афанасьев-Чужбинский дошел до форштадта “Кинбурн”, которого сейчас уже нет. А жили в то время там солдаты, охраняли не нужную никому амуницию. Присутствие державы демонстрировали. Афанасьев-Чужбинский остановился в хате у мужика, бывшего солдата, что отслужил свою долгую службу и остался в этих краях жить. Деваться ему было некуда. Занимался он перевозом на лодке кого-то в Очаков и обратно да рыбачил. А фамилия его была Пучков. Абсолютно нездешняя фамилия. Интересная история. Для человека, склонного к мистике, это вообще знак.
А Пучков весьма к мистике склонен. У него ко многим вещам отношение особое. Вот, к примеру, трубка. Курить трубку он начал лет в 20. Поначалу из пижонства. Потом уж, начитавшись Эренбурга, стал относиться к этому процессу, как к роду искусства. Рассказывает, что трубки делаются из определённых пород дерева, очень хороши трубки из вереса, черешни, вишни. Сама древесина вкусная. Трубку новую нужно обязательно обкуривать. Это целый технологический процесс. Древесина должна впитать в себя ароматические смолы, закалиться, обгореть внутри, но не сильно. Потом пепел выкинуть, налить немного коньяку хорошего и оставить до утра, чтобы впиталось и выветрилось. Назавтра опять. Настоящие трубки продаются уже обкуренные, и они гораздо дороже. Есть профессия такая – обкуривать трубки. Увы, при его профессии – журналист, главный редактор газеты – курить трубку невозможно в принципе. Потому что это должно быть в кайф. Трубка требует сосредоточенности и несуетности. Такое позволительно лишь в редкий вечер да на Кинбурне.
Но если сама по себе трубка всё-таки атрибут поэтический и где-то даже королевский, то бытовые условия жизни на косе от такой атрибутики далеки.
Когда-то Пучковых, по-корешовски, отказываясь от денег, принимал на базе рыбкомбината её директор. Конспиративно, потому как никаких разрешений санстанции и прочих служб не было. Потом развалился рыбколхоз, развалилась база. Стали останавливаться на постой у местных жителей. Со всеми ладили, к удобствам никогда претензий не предъявляли.
– Как-то останавливались у бабы Марыны, когда жива была,- вспоминает Владимир Юрьевич. – Баба Марына – местная коренная рыбачка, старая, ворчливая. “Кофе воны варять. Ты дывы”. У них же вечно проблемы с газом были. И каждое включение газа от баллона – трагедия. Катя рассказывает замечательную историю. Она еще без меня приехала, с подругой. Развлечений никаких, телевизоров нет, молодёжь местность не освоила, одни старики. Накупались, позагорали, а вечером баба Марына сядет во дворике и начинает им рассказывать. “А отам жив Петро, вин хромав”. В общем, она сидела возле каждого, кто умирал. И каждая история заканчивалась одними словами, – как кто умирал. “Я трошки задремала, потом просыпаюсь. Я його лап за ноги, а воны холодни”. Представьте, ночь, а она истории такие веселые рассказывает. Девки в шоке, пугаются. Она на них все время ворчала, – вы мени шаланду спалите. Они ходили курить на берег – при бабе нельзя. А у бабы Марыны там стоял скелет шаланды. Когда-то на ней ее муж рыбачил. К тому времени от шаланды остался лишь скелет, но она его ценила все равно. И они под шаланду туда спрячутся, покуривают, кофеек попивают, балдеют.
По мнению Владимира Юрьевича, на косе люди очень интересные, своеобразные, потому что жизнь на отшибе накладывает отпечаток. Это хуторяне. Особый лад. Они замкнуты в узком кругу, у них свои отношения, свои обиды. Сегодня это незаметно. Сегодня молодые, которые туда приезжают, не романтики. Это бизнес, – более доступной стала коса. И всё же поэта Пучкова там узнают. Там обо всех всё знают. Информация распространяется мгновенно.
К сожалению, прогноз поэта в отношении будущего косы безрадостный.
– Ужасно все, – считает он. – Я пессимист и думаю, что ничего хорошего не будет. Ну, оставят, может, пару резерваций природных да куски берега. А все остальное застроят. Виллы будут, пансионаты, элитная охота. Я в этом году впервые за несколько лет взял с собой спиннинг. Раньше рыбачил, ловил тарань, лещей, рыбцов. Бычки – это не считалось, это сор. Сейчас, мне сказали, там караси развелись. Ну, это позор. В лимане развелись караси, болотная рыба, сорная рыба, ил, тина. А раньше днепровский сазан заходил на нерест. В этом году, думаю, хоть карасей каких-то поймаю. Выходил каждый вечер и по утрам иногда. У меня за 10 дней не было ни одной поклевки. Даже зачуханый бычок ни разу не клюнул. На регате традиционно уху варят. Подошел, глянул, а они туда карасей кидают. На Ягорлыцком заливе варить уху из карасей – это позор. А Петрович руками разводит – нет рыбы. Хоть в Николаев на рынок езжай.
Не поехал Юрьевич в Николаев за рыбой.
Елена Ивашко.