Я выливаю в горшки «Моршинскую» из хрусткой пластиковой бутылки.
Мне жаль воду, в Николаеве ее не так уж и много. Здесь на магазинах пишут “Вода”, здесь люди стоят в очереди на колонки и бюветы, здесь вода, та самая, что льется в Киеве из крана, – это огромная ценность.
Но мне почему-то нестерпимо видеть засыхающие цветы. Хрен его знает, почему – я искренне считаю себя толстокожим, огрубевшим человеком, я и плакал-то всего раз за эту полномасштабную… Но я не могу видеть, как они сохнут.
Мы ночуем в каком-то профилактории, и хрен его знает, что означает это слово, я просто раскатываю спальник на первом попавшемся бугристом скрипящем диване в коридоре. Я неприхотлив, как неприхотливы еще десятки сипящих, кашляющих, храпящих мужчин вокруг меня. …Это не блиндаж, это настоящее здание, даже со стеклами, немного дрожащими от выходов, с чего тут быть недовольным, я ночую под крышей, это роскошь, недоступная тысячам наших людей.
Николаев прекрасен, как может быть прекрасен странный и затаившийся город. Нико – это теперь имя нарицательное, как и Марик, Ха и Ваха. Этот город почему-то теперь настолько входит в меня, что только поздним вечером, заламываясь в этот профилакторий, цепляя автоматом все стены, проемы и двери – я наконец-то понимаю толком, что же я чувствую.
Я счастлив здесь. Я вымотан, голоден и счастлив. Я не знаю, как это правильно сказать – здесь, катаясь по пыльным согретым улицам, я чувствую себя лучше, чем в Киеве. Гораздо лучше. Я не знаю, что делает этот город именно таким, то ли российская арта, то ли наши РСЗО, но он опасен, при этом – уютен и абсолютно, полностью здоров.
Нико знает, зачем он живет. Может для того, чтобы замкнуть на себя огромные силы россиян. Может для того, чтобы выжить и плюнуть им на могилу. Может для того, чтобы поливать цветы из последней бутылки «Моршинской».
Но он точно знает.
Мартин Брест, Facebook