Николаевский писатель Анатолий Маляров и его произведения – частые гости на страницах “Вечернего Николаева”. Предлагаем вашему вниманию новый рассказ автора – картинку нашего времени.
Мама перестала ладить с отцом. Она уговаривала его обедать дома, он позволял себе только завтраки и ужины: кружка чаю с овощным бутербродом.
– Ты совсем отощаешь… – Это мама.
– Устроюсь на работу, поправлюсь.
Было еще что-то в отношениях родителей, интимное и обидное, но двадцатилетняя Флора в ту сторону не думала: родителям по пятьдесят, живут впроголодь и вряд ли даже ее любвеобильной матери придут в голову молодые подвижки.
Еще Флору мучило ее положение в семье. Третий год после школы она не могла устроиться даже на мелкие гроши. Черной работы она не терпела: кукольное личико и осанка танцовщицы не позволяли ей унизиться до метлы или до кассы в универсаме, где ее сверстницы в течение дня протаскивали с ленты к электронике одной левой (или правой) по пяти тонн. Фирмачи на кастингах беспардонно намекали на личное сотрудничество. Один прямо вывез: в оплату труда входит сугубое внимание к шефу. Был тайный воздыхатель Никита – Ник по-школьному – давно и молча уехал, говорят, искать кусок хлеба на войне.
Что делать? Что делать?!
Родители угрюмо наблюдали за дочерью. Отец сжимал челюсти и отворачивался, когда она вдруг встречала его горестный взгляд. Мать, училка, с натужным безразличием цитировала:
– Бывали хуже времена, но не было подлей. – И, как бы отшутясь, поглаживала густые, волнами, с переливом волосы Флоры, говорила:
– Обещают лучшее, не бери в голову, доця.
Доця стала приносить в дом учебники английского языка, дома было много немецких книг. Изучала, повторяла. Отец насторожился:
– В остарбайтеры навострилась?
Флора, несвойственно для себя, хмурилась и ворчала:
– Забыт богом мой город, голландского словаря не найдешь. Говорят, нидерландский похож на немецкий и на фламандский. Немецкий зубрила в школе, а про фламандский слыхала только от Тиля Уленшпигеля.
Зубрилой Флора не была, но тут как нанялась: проснешься утром – читает словари, укладываешься вечером – шепчет чужие слова, уткнувшись в угол.
Два месяца спустя дочка все-таки нанялась в дворники. С рассвета гоняла бродячих собак и приблудных котов, подметала двор, драила подъезды, выносила вонь из-под мусоропроводов. После обеда бегала в конторы, название которых тщательно скрывала.
И вот объявила родителям:
– Мы с Алей получили паспорта и визы. Едем в Голландию поработать.
Алю в девятиэтажном доме не любили: фривольная девчонка, после школы успела побывать замужем. Ушла – товарки спросили: что, надоело? Ответила: я же не думала, что это навсегда.
– Ты спутницу скромнее не могла найти? Аля… – Снова мама.
– Там только с такой всплывешь.
И таки уехала.
…Полтора месяца волнений. Не только отец, но и мать забыла про обеды. Всего четыре звонка по телефону. Бодренькие, в коротких словах, телеграфно и все хихоньки и обещания:
– Работаю. Скоро навещу, не с пустыми руками.
Привезла ровно тысячу – большими, не нашими купюрами – евро.
Прехорошенькая, говорливая, хвасталась успехами в языке, сдержанно поведала о шоу-банде, в которой танцует, и объяснила, что условия прекрасные, она в фаворе: кончатся деньги – приезжай, приезжай, работа всегда найдется.
Мать есть мать, она заметила, что дочка, как только останется одна и даже в разговоре, когда думает, что на нее не смотрят, брезгливо кривится и подавляет прерывистые вздохи. А еще – часто полощет рот, как после привозной подпорченной пищи. Так и хотелось спросить: не лягушками ли кормит вас фламандец?
Осеклась, не спросила. А спросила бы, то дочь сострила бы ядовито, с нажитым амикошонством: по три и четыре блюда на день.
Деньги кончились в три недели: долги растрясли и с едой разбаловались. Дочь снова засобиралась «чумаковать», как шутил отец. Он же шептал матери вечером:
– Странно устроилась. Хочу пляшу, хочу нет. А здорово, что мы ее с детства к танцам приучили, кусочек хлеба. – И натужная, неверная гордость прокрадывалась в его приглушенном голосе.
Вдруг появился Ник. Ничего солдатского, в том же коротком блузоне и в тех же шкарах, что гулял на выпускном вечере, только чуть примороженный и кажется выше себя ростом – все-таки два года где-то и без привета – без ответа. Флора ринулась было бежать, но так неуклюже, что запнулась и застала себя прижатой к парню, с руками на его плечах и щекой к шее. Пожаловаться, выплеснуться хотела, что ли. Спохватилась, отринула, вцепилась взглядом в два шрама над бровями, захлебнулась:
– Ранен?
– Уже в плену. Кистенем… свои же.
Вспомнила его упрек на теперь уже давнем-давнем выпускном вечере, сердитый и складный, в стихах:
– Хороша ты очень,
глазками волнуешь.
Только, между прочим,
не того целуешь.
Ник всегда смотрел в корень и за горизонт. Такому не соврешь. Вечером нашла не просто темную ночь, но еще и густую-густую тень под липами. Поначалу вырвалось:
– Ты как?
– Ищу работу.
– Поди, льготы, устроишься…
– Я без льгот. Кончились диски, пошел прямо, получилось… перешел туда. Полтора года спустя – обратно…
Потом Флора выпалила свое:
– Наши дорожки и не сходились, но уже разошлись. Я в Голландии, работа неблаговидная…
– Поясни. Я под грохот стал тупеть.
– Легкая работа. В витрине – восковая фигура, статистка… потом па-де-де и падебаск в будуаре – солистка…
Она закрыла глаза, искала, искала слова. Когда открыла, Ника уже не было. Надо и ей бежать свет за очи. Какое ни есть запустение дома, а откуда ни явись – привозишь грязь. Она отмахивалась, сама не поняла от чего: от мыслей об утраченном или от поездки. Назавтра уехала. Надолго. На два месяца. Привезла родителям достаток на всю зиму. И пряталась от соседей, паче от сверстников-одноклассников.
Ник ее подстерег. Пришел приодетый, забыв все, что он знал о Флоре и, наверное, многое о себе. Согласилась выйти с ним только глубокой ночью и на окраину. Уверенность его угасала. Он пробовал начать издали, но даже его околичности вышколенная догадка Флоры сразу расшифровывала.
– Я работаю. Пока охранником в универсаме. Три с половиной тысячи.
– И ты собираешься содержать семью на три с половиной тысячи? – Девушка сыграла в открытую.
Понятная пауза. Ходили внутри густой тени, как злоумышленники. Совсем ночь – у парня новый прилив отваги:
– Пойдем ко мне. Ты уже не… школьница.
Убоялась ввести его в ряд многих, умело рассмеялась:
– Твоей месячной зарплаты не хватит.
– Как ты взлетела!
Пауза до изнеможения. Он постоял, ушибленный, и вдруг как бы расплылся в темноте, понуро и молча, даже не шаркал ступнями, исчез.
Полгода на людях гордились и отец, и мать: дочь прочно устроилась за границей, присылает достаточно денег. Сойдясь к постели, говорили на отвлеченные темы. Нескладно и почему-то злясь друг на друга.
– Погода…
– Погоду мы уже обсудили.
– С тобой ничего нельзя сказать!
И неважно, чья реплика первая, чья в ответ. Оба хорошенько знали, кто и что скажет, знали, о чем постоянно думает и одна, и другой. Но не держались кучи ни мысли, ни речи.
Минуло полгода, родители смирились. Отец охотно болтал с дочерью по телефону – ни о чем, не прислушиваясь к тону и вздохам; мать на расспросы соседей бойко объясняла, разумеется, по материалам телевидения, как здорово живут трудящиеся за кордоном.
И вот Флора приехала. С полными баулами, с пухлым кошельком.
– А я к вам навсегда! – И улыбалась сквозь чересчур расписанный рот, и вертелась молодо и тяжело. И вся – скорбящая радости.
– Уволили? – Это мать: – Высосали и выплюнули!
– Везде хорошо, а дома лучше? – как-то вызывающе бросил отец.
И получилось, что ей не рады, что лучше бы она оставалась подальше…
Дочь села на баул, мать – на подвернувшийся стул, склонились друг к другу, прощенно всплакнули. Отец дважды ходил за водой.
Отоспавшись и собрав силы, пожалуй, воспрянув, – душа потребовала привычного общения, и Флора пошла искать Ника.
– Как ты на данном этапе?
– С повышением. Старший охранник. Только покупатель стал веселее воровать. Вычитывают из зарплаты до двадцати процентов, получается одно к одному.
– А на личном фронте?
– Женился. Жду наследника…
Минул еще год. Флора снимает однокомнатную квартирку в уютном переулке. Ее портреты «ню» в Интернете, пожалуй, самые привлекательные. Живет в достатке. Убеждена, что всякая профессия достойна и что самой ее хватит до сорока… с хвостиком лет. А там все в руце Божией.
А пока для отца-матери – кормилица.