На днях в рамках городской программы «Культура» вышел из печати сборник стихотворений и поэм Владимира Пучкова «Акации южный акцент». О его раннем, безвременном уходе мы, журналисты газеты, которой он руководил почти четверть века, которую он любил и вытаскивал из всех передряг, не можем говорить и писать без боли. И читать эту книгу без слез на глазах – тоже не можем…
В нее вошли стихи из архивов поэта, которые никогда не были напечатаны, нигде, даже в газетах и журналах. А также юношеские стихи, которые сам поэт когда-то отложил в долгий ящик.
Фото для обложки предоставил Владимир Бахтов, проект «Гелиограффити». Издательство – Ирины Гудым.
«ЗАЩИТНОЕ ПОЛЕ ЛЮБВИ» – такие слова подобрал вместо предисловия и вместо рецензии к этому сборнику друг Владимира Юрьевича, ныне живущий в Америке. Теперь-то мы понимаем, что долгие годы просто «купались» в нем, в этом поле. Спасибо!
«Очень трудно писать о книге самого близкого друга. Я читаю нашу переписку, просматриваю фотографии. Его голос – спокойный, ироничный, с лёгкой прокуренной хрипотцой звучит в моих ушах. Слишком многое вспоминается: и неторопливые разговоры во время ловли бычков на Кинбурнской косе, и посиделки за крепчайшим кофе в киевских кофейнях, и полночные споры, когда мы вживались в черновики друг друга, не боясь поделиться рифмой, потому что нами владела общая радость прикосновения к вечной музыке слова…
Бог или судьба подарили мне друга Владимира Пучкова. Редкого по своей душевной глубине человека, поэта огромного таланта. Я не литературовед, не буду это обосновывать. Мне не нужно. Откройте книгу – и вам это тоже не понадобится. Я просто хочу поделиться тем, что всколыхнулось в памяти при подготовке этой рукописи к печати.
На заре наших лучших времен, по воле отдела писем газеты «Комсомольское знамя» (она же — приснопамятная «Коза»), мне, литконсультанту, передали конверт из Николаева со стихами, напечатанными мелким, отличным от стандартных «ундервудов» шрифтом. Имя автора, Владимира Пучкова, было незнакомым. Но, едва прочитав первые строки, я понял, что «консультировать» их автора незачем.
Это был мастер.
Помню охватившее меня чувство восторга, этот звенящий, хрустальный озноб открытия. Я увидел поэта, умеющего в стихотворном романсе не сорваться в конфетность, а говоря о гражданских темах, избежать патетики. Это вроде бы прописи, но и сейчас, когда свобода творчества подобна купеческому загулу, по-настоящему получается только у избранных. У Владимира Пучкова получалось. Слова, казалось, сами собой соединялись в музыку. Рифмы были не просто изысканными, звукописно свежими, но и органично связывались смыслом, резонировавшем в звуке и одновременно прораставшем из этого звука. Этому не выучиться даже у хороших наставников. Это изначально нужно иметь в руке и в душе.
Наше общение по почте и по телефону продолжалось года два. А потом мы встретились, и, как говорится, поняли, что знали другу друга всегда. С тех пор, сколько бы ни носило меня по свету, стихи Владимира Пучкова никогда не предавали, помогая устоять «на грани счастья и неволи — на стыке моря и лимана». Как оказалось, они, эфемерные эти строки, скроены из более прочного материала, чем стяги нашей общей, давно ушедшей на дно Атлантиды…
Удивительное дело: вечно худой, невысокий, неторопливо точный в словах и чуждый всяческого поэтического эпатажа, Владимир Пучков был заметен даже в самой яркой литературной компании. Книг у него ещё не было, его рукописи только проходили дантовы круги издательств, лауреатские звания слабо золотились на далёком горизонте, а собратья по перу, обычно ревнивые к чужому таланту, уже тогда воспринимали Владимира Пучкова однозначно — как состоявшегося мастера, которому никому и ничего не нужно доказывать. Его суждения имели вес, но, даже критикуя или отстаивая свою позицию, он умудрялся не задевать чувствительные струны своего собеседника. В его манере общаться, в его характере было что-то такое, что сразу привлекало к нему самых разных людей и располагало к доверию.
Казалось, у него не может или хотя бы не должно быть врагов. Это, разумеется, не значит, что жизнь его проходила под безоблачным небом. Проблем в ней хватало. Но поэт всегда был окружён преданными друзьями, которые любили его самого и любили его стихи.
Есть авторы, строки которых находят в нас отзвук, но существуют как бы отдельно от личности их написавшего. Это не относится к Владимиру Пучкову. Он воспринимал мир в его извечной гармонии и сам был её частью. Его внимательный взгляд вбирал в себя и красоту родной природы, и красоту женщины, и всю трагическую красоту человеческого бытия. Он подпитывался этой гармонией в своей обыденной жизни и одновременно вливал в её вселенский океан божью искру своего таланта. И, сознавая себя частью этого бесконечного поиска, создавал свой поэтический мир-ответ.
Годы перестроек, переломов, прорывов и прочих изысков на ниве социального травматизма не изничтожили в нём самого главного — доброты и сострадательной веры в человека. В этом смысле позднее творчество Владимира Пучкова напоминает мне классический фильм Тарковского «Солярис», в котором среди хаоса инопланетного океана возникает островок привычного человеческого мира. Вот только мир Владимира Пучкова куда надёжнее, основательнее и прочнее, и населён не призраками, а навсегда живыми людьми. Слово «любовь» у него не дребезжит расстроенной романсовой струной, а становится главным в поэтической музыке. Чтобы почувствовать это, достаточно прочитать его стихотворения, посвящённые сыну и дочери.
Стихи Владимира Пучкова получили выдержку в старинной амфоре «малой родины» тогда, когда многие орденоносные вина продерьмились. А то, что со временем в его строки примешалась полынь… Что ж, этот горький и чистый степной сбор, этот натянувшийся травяной чай, заговоренный фирменным семантическим распевом, еще сильнее отогревает, обволакивает сердце и туманит глаза…
Несколько лет назад мы встретились в Киеве, радостно и бестолково проговорили весь день и вечером сфотографировались на прощание в подземном переходе, один выход которого ведёт к театру имени Леси Украинки, а второй — к угловому зданию, где когда-то помещался магазин «Поэзия» и продавались наши первые книги. Мы улыбались, не подозревая, что это наша последняя встреча, и букеты холодных белых хризантем за нашими спинами будет воспевать уже кто-то другой.
«Звёзды, как рыбы, ходят кругами»… По моему человеческому ощущению, земной путь поэта прервался несправедливо быстро. Но сколько бы лет ни прошло в этом Божьем коловращении, стихам Владимира Пучкова ни седовласие, ни забвение не грозит. Живое дыхание природы и биение сердца в них не остановить.
Все остальное неважно. Поэт Владимир Пучков прописан в той вечности, которая не вызывает сомнений ни у истово верующих, ни у атеистов, – в вечности настоящей литературы. «Проповедников навалом, исповедники исчезли»? Нет, последние продолжают жить вместе с нами в своих стихах. Откройте эту книгу, и она останется с вами. Строки большого поэта Владимира Пучкова станут вашими, а он — вашим другом. Как когда-то стал таким настоящим другом для меня.
Юрий Мезенко,
поэт, издатель.
Чикаго, США.
НИКОЛАЕВ
Пахнут ночи дымом и черешней,
вздрагивают тёплые мостки,
плавают в лимане почерневшем
фонарей размытые желтки.
Тополя покрыты именами
перекрёстков наших и годов,
и на память связаны над нами
узелки трамвайных проводов.
Я не стану делать путь короче –
торопиться надо было днём…
Ах, какие медленные ночи
в пыльном Николаеве моём!
Заспешил автобус на ночёвку,
на Слободке вздрогнули сады –
и звезда упала за Терновку,
никому не причинив беды.
* * *
Наконец я расслышал, как что-то
перещёлкнулось в небе. Пора
оцифровывать старые фото
и лежалые пробы пера.
За столом в ожидании снулом
наблюдать, как в режиме нон-стоп
катит сканер с рентгеновским гулом
перемётного света сугроб.
Мы уходим. Меняются шифры,
и пароли, и явки, и явь…
В океане расплавленной цифры
нам отныне барахтаться вплавь.
И глядеть, как по белому снегу –
от саней на высокий порог –
юный Пушкин взлетает с разбегу,
оцифрованный Господом впрок!
2017
ВЫШИВАНКА
Ты иглою крестила рубахи,
пряча нитей исподних концы:
всё цветочки да райские птахи,
а в изнанке – узлы и рубцы.
Запасала румяна и блёстки,
начинала по-новому жить,
но на черт-те каком перекрёстке
стала чёрной червоная нить.
Ты такого не знала соблазна:
захлебнувшись надеждой хмельной,
что ж ты, ненька, кивнула согласно,
будто я у тебя неродной?
Перед сватьями печь колупая,
тупишь взор, чтоб вину превозмочь,
золотая моя, голубая,
ненаглядная сукина дочь!
И стою, побелев от позора,
за оградой обиду тая,
рядовой интернатского хора –
в вошебойке остриженный я.
Не сули вышиванок-гостинцев!
По стерне, по колено в снегу,
всё равно, из любых сиротинцев,
я домой – чуешь, ненька? – сбегу!
Маков цвет по щекам гладью вышит,
но заветный секрет – в узелке.
Обними! – пусть никто не услышит,
на каком мы молчим языке.
2012
ОЛЬВИЙСКИЙ ПРИЧАЛ
Валерию Карнауху
Нас мало, товарищ, нас, может быть, трое иль пятеро.
На сданном плацдарме сидим в ожидании катера.
Но он не придёт – никакие варяги и греки
не вывезут нас, этот берег потерян навеки.
Мы выросли здесь, поклоняясь идеям и книгам.
Века обученья, зато одичание – мигом.
Былые вожди обернулись ворами в законе,
святые криницы зияют болотцами затхлыми,
на рыжем обрыве храпят киммерийские кони,
лучник раскосый трясёт первобытными патлами.
Нас мало, товарищ, нас пятеро, может, иль трое –
на этой тонюсенькой плёнке культурного слоя.
Подмоги не будет: как почва, осядет осанка,
сизифовы камни со свистом покатятся вспять,
когда стригунок на бегу обратится в мустанга
и чайная роза шиповником станет опять.
Нас мало, товарищ, но, будто шиповник, мы цепки.
На мутном лимане – ни мачты, ни шлюпки, ни щепки.
Мерцает село керосиновыми фонарями…
Подмоги не будет – кому мы нужны за морями!
Сквозь рыжую глину подспудные корни растут.
Звенит тишина – дивный голос из амфоры вынут…
Парутинской чайке до Господа лёту – пятнадцать минут!
А мы соберёмся в дорогу – столетия минут.
ЕСЛИ Я НЕ ВЕРНУСЬ
Если я убегу – ты не плачь, дорогая, не злись
и тепло моих рук на чужое тепло не меняй.
Это значит – остался на ветке несорванный лист,
золотая труба позвала по тревоге меня.
Если я убегу – не зови и покоя не жди,
убегающим рельсам тихонько рукою маши.
Если я убегу – это значит: дожди и дожди,
и дорожная пыль под колеса ревущих машин.
Это значит – бессонницы, тягостный дым сигарет.
Будто перед грозой собирается в горле комок.
Если я не вернусь, это значит — меня уже нет.
Ты закроешь глаза. Ты поймёшь! Я иначе не мог.
1966