Анатолия Андреевича Малярова знают и признают. Он самый читаемый прозаик нашего края. Среди авторов, изданных на доступных нам языках, в городских библиотеках он пользуется спросом наравне с детективами и адюльтерами, хотя пишет только нашу повседневную, уютную подноготную, – Николаева и его весей, – мою и твою жизнь, до риска узнаваемую и в лицах и в деяниях.
Анатолий Маляров – мой дедушка, и кому, как не мне, уже опытному библиотекарю, сказать о нем то, что знает далеко не каждый.
Дедушка живет с редким для нашего менталитета заблуждением: все люди – нравственны, исключение – он сам. Этот невинный излом психики возник еще в детстве, когда он, безотцовщина в эвакуации (отец на фронте, мать с гуртом в горах), дистрофик десяти-двенадцати лет, на Каспии, в путину воровал мелкую рыбешку, прорвавшуюся сквозь сети и два-три дня гнившую на песке. Окучилось это чувство в начальной школе, когда Толик, природный гуманитарий, списывал задачки у приятелей и пропускал уроки, чтобы подработать на конюшне. Закрепилось убеждение в юности, когда село и церковь упорно осуждали раннее сближение с девчонками, а подросток был горяч и нежен. И до сих пор дедушка не ест рыбы, математиков считает людьми высшего порядка, а женщин, и праведных матерей семейств и проституток, почитает дочерями матери Марии.
Дедушка безропотно издает книжки без малейшего заработка. Последний гонорар он получил в восемьдесят восьмом году из Одессы. То была четвертая его вещь. Теперь их двадцать шесть. Хобби! Но не только – человеку есть что сказать, а графоман в нем зашкаливает.
У дедушки – слабость: готовя очередную книжку, он вставляет в нее свои козырные опусы, как то «Горжетка», «Чувство лошади», «Мистика», те же «Две восьмерки» и еще. Мысль такова: раньше его книжки выходили тридцатитысячными и десятитысячными тиражами, тогда удачные вещи широко распространялись. Теперь же – сто или триста экземпляров, так одному читателю в руки попадет то издание, другому – это, так пусть доходит лучшее до всех. Разумеется, истовый поклонник листает все, что Маляровым написано, и он-то упрекнет за повторы. Но пусть прощает старика, ведь рядом много новых рассказов. И повестей тоже. А искренность такая, что порой становится неловко.
Как правило, дедушка пишет от первого лица. Тут смех и грех. По темпераменту старик – холерик: все спешит и все боится упустить мысль. Потому избрал самое короткое имя для главного персонажа – Я… Иванов, Корниенко, Сквозник-Дмухановский – долго вписывать в строку, а тут – Я.
К сему добавляется еще одна хитрость. У дедушки все персонажи не беленькие и не черненькие, а такие, какими ходят рядом с нами. А уж если самого рассказчика, то есть Я, очернить, читатель поверит, что и все остальные честно описаны. Это добавляет веры в автора.
С дедушкиным Я в рассказах случается много хорошего. Очень хорошего. Наверное, потому, что в жизни у него не было ничего хорошего: не пил, не курил, после детства не воровал. А друзья издревле обретаются в курилке, в застолье, в общих проступках. Одинок. Любили его не те женщины, которых любил он, приходилось вкушать от греховного. Боялся властей, подчиненных, даже собственной жены. Власти – далеко и заняты только собой; подчиненные – сплошь себе на уме и видят в тебе дойную коровку, и, вместе с тем, для них ты – все зло державы. От жены ждешь слов умиротворения и ласки, а слышишь только страшилки с экрана телевизора, названия болезней и микстур и, веселее всего, постоянное сравнение твоих доходов с состоянием миллионеров. Одного Бога дед не боялся и не боится: негоже бояться всесильный Дух, который тебя сотворил и есть единственный, кто тебя любит!
Дедушка упорствует в своих заблуждениях. Доказательство тому – десятки его афоризмов, как то:
– Кошмар – это реальность в чистом виде.
– Не пытайся оправдать свое существование – это невозможно по определению свыше.
– Один дурак – просто дурак, много дураков – это уже менталитет.
– Воспоминания – это не то, что ты прожил, а то, что ты о себе выдумал.
И еще, и еще…
Дедушка двенадцать лет служил театру, тридцать лет – телевидению, вот уже пятьдесят лет служит литературе. Думает: театр слегка вытеснен телевидением, телевидение – интернетом, но литературу не вытеснишь. И театр, и телевидение, и любая игровая затея – производное от литературы. Режиссеры, прежде всего, взывают к сценарию, а зрители ценят мысль! А все такое – от литературы.
Проза дедушки порой кажется легковесной, куртуазной. Скажем, подвыпивший селянин держит речь над усопшим другом со слезой, да с глупейшими совковыми речами, потом жмет руку покойника: «Спи спокойно, товарищ, мы продолжим твое дело». С чужого голоса, глупо, но красиво правдой. Порой рассказ былинно грустный, как то гибель последней лисички в черте города или помешательство робкого обывателя под пристальными ласками компетентных органов. Нет в рассказах его ни глубины Святого писания, ни уроков Монтеня или Шопенгауэра. Заурядно. Заурядно, как наша повседневность.
Но это наша заурядность, наша жизнь, подмечена она любопытным и беспристрастным оком. Каждый эпизод вскрывает многое из того, что читатель видел, но не заметил, слышал, но пропустил мимо ушей, подсознание бередило его душу, но не складывало в слова, а значит, не было проникновения, мысли. У Малярова читатель вроде бы сам пересказывает свою быль, тут читатель – соавтор, к тому же занимательный, к тому же в финале открывает для себя нечто новое, неожиданное. Все хорошее очень просто. Дедушка не называет свое ремесло даром или талантом. Добрый ангел сверху все видит и нашептывает ему его же истории и слова для их передачи, когда он в одиночестве таит дыхание над белым листом. А чтобы сесть за стол, старик, где бы он ни обитал и что бы ни делал, ищет крупицы жизни, опыта, интереса. Потом бежит к листу и к компьютеру. Пишет на русском и на украинском языках.
Две восьмерки – символ бесконечности. Так пусть у дедушки Толи жизнь длится и длится, пусть ему пишется и пишется. Ему ведь мало что надо, разве что хорошая житейская история и читательское внимание.
И закончу по старому англичанину:
Пусть на его напишут пьедестале:
«Грешил он много, но его читали».
Анна Сергиенко,
библиотека им. М. Кропивницкого.
РОЗОВЫЙ КОШМАР
(Фрагмент из повести)
Снова ночь. Квартира в невысоком доме над Ингулом. Прямой стол, за ним двенадцать, если считать меня и не считать Антона Кириллыча Нестора. Особое внимание никому не уделяется. Равные. Только мэр занял стул посредине. Мне в голову лезут аналогии и штампы. Так расположены верховные судьи в мантиях, так сидели апостолы в хламидах пооберуч с Христом. Кстати, там и тут – двенадцать. Чинные, благообразные, всем до сорока, ну, до пятидесяти. Люди из глубинки, амбитные и неопасные: у них нет денег, и как делаются капиталы, они не знают. Только я в придачу – старая развалина. Хочется смеяться: учитель понятно кто, но кто-то из нас – Петр, Павел, Матфей, а кто-то – Иуда Искариот? Свят-свят, только бы не я. И кто спонсоры наших верховных судий?
Я попал не на первое занятие, возможно, и не на второе.
– Сегодня – час вещих снов. Слушаем Макара Анисимовича.
Похоже на коллоквиум, и Кириллыч – доцент.
С левого крыла зашевелился брат Макар. Такого имени среди апостолов я не помню, а среди верховных судий не знаю. Слушаю.
– На каком языке сегодня читать? – Это Макар.
– На суржике, – с ухмылкой ответил Нестор. – Мы, люди Дикого поля, полагаем, что владеем русским и украинским. Наивно. Украинский в нас погубила школа. Преподавателям русского языка доплачивали к жалованию, а украинского – не замечали. А пригретые властями, понятно, не владели ни лермонтовским стилем, ни говором московских часовен. Все вышли отсюда, из нашего села, ни русского, ни украинского – родился свой, суржик. Вопрос о языке я не поставлю в свою программу.
Слушаю.
Апостол Макар потянул обеими ноздрями воздух, начал толково:
– Самый дельный сон прошлой недели. Вроде бы уже год нашего правления. Не легче. Потребовалась якобинская суровость. Приняли закон о казнях.
Слушаю в одно ухо, плохо понимаю значение наших факультативов. Потому вспоминается анекдот от давнего моего сотрудника, Бори Ефимова. Конвент приговорил к гильотине трех изменников: оптимиста, пессимиста и зануду. «Ваше последнее слово, оптимист!» «Я любил жизнь, небо, солнце. Положите меня вверх лицом»… Положили, включили машину, нож полетел вниз, но заскрежетал и остановился над горлом преступника. Помиловали. Уложили пессимиста. «Ваше последнее слово?». «Я ненавидел жизнь и людей, наденьте на меня мешок». Надели, включили машину. Нож заскрипел, не долетел до горла. Помиловали пессимиста. Уложили зануду. «Ваше последнее слово». «Отремонтируйте прежде гильотину, бездари!»
Брат Макар рассказал про нас, похлеще:
– Гуманная наша власть решила для начала припугнуть обывателя. На Соборной площади установили три виселицы. Художники искусно сделали муляжи приговоренных, театральные костюмеры одели их в тряпки спрятанных в пещерах злодеев, и за полночь, при как бы случайно погасших фонарях развесили по петлям. Ждали толпу острастки ради. Но утром пришли колонны протестующих. Возгласы и на суржике с матом, и на транспарантах самые искренние: «Ни при Сталине, ни при Януковиче нас не вешали!», «Долой тиранов и убийц!». На грузовик с откинутыми бортами выходили активисты и с цитатами и со слезой защищали права на жизнь человека, что есть самое ценное в нашем городе.
Только к ночи подустали гуманисты, разошлись по притонам и путанам-индивидуалкам.
Городской совет на следующее утро распространил крупный аншлаг по всему городу: не настоящая казнь свершилась, подойдите ближе к виселицам: муляжи все это!
Уже к десяти утра на Соборной площади была не одна, а три колонны со всех трех улиц и еще много рассыпанных вольных стрелков. Слова на устах и плакатах, и со вчерашней трибуны речи были куда горше и злобней: «Долой власть, которая не уважает своих граждан!» «Пообещали вешать – вешайте! Нечего народу глаза замыливать!» «Как привыкли врать при Сталине и Януковиче, так и врете!».
Слева и справа от меня реформаторы глубоко задумались:
– Выдумали, поди, свой сон, Макар Анисимович, – вздохнул лысый очкарик, сидевший крайним справа, тот самый, кому я намеревался приписать роль Иуды Искариота.
– Такое в одиночку да перегруженным умом не выдумаешь. На такое только коллективный, не помутневший от мыслей ум целого города способен, – возразил благообразный, лет сорока мужичок, похожий на святого Петра.
Я тут же вспомнил анекдот о помутневшем к концу рабочего дня уме святого Петра. Тоже от Бориса Ефимова.
Уже к вечеру Петр поник усталой головой.
– Впустите всех разом, кто остался, кто претендует, хоть в рай, хоть в ад.
Впустили десять довольно смотрибельных молодичек. Святой Петр прошелся по ним умудренным взглядом и со вздохом спросил:
– Кто из вас гулял до замужества?
Ни перед вечным блаженством, ни перед вечными муками лгать не станешь. Девять подняли руки. Крайняя – нет.
Качнул головой святой распределитель и спросил:
– А кто из вас изменял мужу после замужества?
Девять подняли руки, а та же крайняя – нет.
Святой Петр вздохнул и велел чертям:
– Всех в ад. И ту, глухую, тоже.
Анатолий Маляров.