В начале июля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года в далекой Москве умирал прозаик, удивительный стилист, номинант на Нобелевскую премию Константин Паустовский. Его супруга Татьяна с санитаром пристроили у изножья койки небольшой телевизор. Включили. Писатель привстал: на экране жил его персонаж, сказочник Ганс Христиан Андерсен. Ни злая астма, ни последствия инсультов не напоминали о себе.
Часовый телефильм кончился, а Константин Георгиевич все сидел.
– Таким я и представлял себе сказочника, когда писал рассказ «Ночной дилижанс», – повторял он.
Год спустя, в Киеве, на международном фестивале телефильмов, режиссер из Куйбышева Шерстобитов держал меня, автора этих воспоминаний, за лацкан и восхищался:
– Это в Николаеве такие артисты! Ни толики лицедейства, нутро выворачивают.
Даже чиновники высшего ранга развели руками. И не просто жест, а движение души. Артисту, более года перебивавшемуся с женой и сыном в каморке под самой крышей театра, в течение недели выдали достойную квартиру. Это в годы застоя, беспартийному и никакому общественнику!
Вот она, сила искусства!
Звали артиста Василий Иванович Кузьмин. Рослый, хорошей стати, но застенчивый, прибитый временем и бедностью, он скитался по Поволжью, искал стоящий театр. Николаев принял его с прохладцей: покажись, мол, оценим. А «ценить» у нас умели. И литератора (Сизоненко), и актера (Лукьянов), и певцов (братья Меладзе), и еще, и еще…
Василий Кузьмин тут же получил в театре роль Фотографа. Это незаметный человек в драме Кшиштофа Хоинского «Ночная повесть». Первая пьеса о мажорах, которым позволено многое, если не все. После «шалостей» золотой молодежи с унижением достоинства пожилых людей, даже со смертями, взрыв и монолог тихого странника Фотографа потрясал публику. Вся суть драмы, сила общественного звучания, большое сердце маленького человека вырвалось наружу. Старожилы помнят этот спектакль нашего русского театра и эту роль Василия Кузьмина.
Тут же театр решился поставить «Идиота» по Достоевскому. До сего дня не было артиста на роль князя Мышкина. Оказывается, был. Надо было увидеть его рядом. Беда каждого из нас, что мы ценим чужих и далеких. И надо потрясение, прозрение, чтобы понять, что край наш богат талантами, что грех не замечать и отпускать их в столицы.
Мы восхищаемся образом князя Мышкина в исполнении Смоктуновского. Поделом! Но надо было видеть Василия Кузьмина. Чуткость его восприятия окружающих, ангельское терпение и правота во всех человеческих заблуждениях. Это выражено его бесконечно глубоким, ненавязчивым баритоном, его мягкими, как бы защищающимися движениями. И стойкостью. Стойкостью совершенно неожиданной в таком деликатном, одиноком в мире человеке.
Николаев первый из всей телевизионной периферии ставил именно телевизионные спектакли. И снова же только потому, что в городе были исполнители, умеющие думать на крупном плане, говорить, как сказал бы маэстро, под сурдинку, то есть, не с залом в полтысячи и более человек, но с одним тобой, сидящим на диване в халате или без. С тобой, который дома смелее и умнее судит, воспринимает только истину, от фальши отворачивается, сотворчествует с авторами постановки. Да и постановка для него вовсе не поделка, а правда – окно в мир. Такую правду умел подавать человеку, сидящему дома, Василий Кузьмин.
Нынешний кино- и телезритель хорошенько помнит фильм «Безымянная звезда». О провинциальном учителе, припыленном холостяке, педагоге с большим талантом астронома, способным заглянуть в душу вселенной и с той же силой в необъятность космоса человека.
Так вот, за двенадцать лет до появления упомянутого фильма эту роль сыграл Василий Кузьмин. И не только для николаевского телезрителя, но для всей Украины и для всего тогдашнего Союза.
И как сыграл!
Высшая степень искусства актера, когда искусства лицедея не замечаешь. На лице господина Миройю в исполнении Кузьмина не читались ни оценка им происходящего, ни его участие в перипетиях жизни. Он принимал и отдавал партнеру мысли. Если это было разумно, в теплом взгляде чувствовалась благодарность; если глупость зашкаливала, он страдал. И снова же ненавязчиво, даже с уважением к недоумку – тоже человек ведь. Смотришь, слушаешь и думаешь: каков был бы наш мир, если бы простота и глубина наших отношений, хоть на йоту, приближалась к образу, созданному артистом.
Прихоть аристократической путаны господин Миройю принимает за дар свыше – это впервые и в последний раз его целуют. И радость его, и скорбь уважительны, уступчивы. Без посягательства на чью-то волю. Простолюдин сказал бы: Бог дал, Бог взял. А философ и ученый, каким воистину играет Кузьмин своего учителя, только поблагодарит и простит. Да еще назовет открытую им звезду именем женщины, лишь походя, из каприза осчастливившей его – Мона.
Кузьмин сыграл в театре дюжину ролей, на телевидении – семь. В театре он получил звание заслуженного артиста. Это в то время, когда почетные звания ценились высоко и присваивались редко. На телевидении же он получил признание первого артиста экрана. Доказательство тому – вещи с его участием без обсуждения транслировали обе наши тогдашние столицы и даже так называемое «Интервидение». Для непосвященных назову страны, входившие в объединение «Интервидение»: Польша, Чехословакия, Венгрия, Болгария, ГДР.
После успеха нашего маленького телевизионного театра Киев признал не только артиста, но и нашу крохотную студию. Поверил, что таланты живут не только в столице и не только за большие деньги. А гроши, за которые Василий Иванович тянул всей своей душой и всею своей памятью двухчасовые роли с огромными текстами, были мизерными. Можете представить, что роль господина Миройю принесла семье Кузьминых двести рублей. В Москве она дала бы десять тысяч, в Голливуде – десять миллионов.
Для Кузьмина дозволено было подбирать репертуар воистину золотой. В годы, когда осуждался так называемый абстрактный гуманизм, когда министерство культуры по названиям рекомендовало и не рекомендовало, что ставить, что – ни-ни! На телевидении не было запрещающих названий. Потому режиссура, а за нею местное начальство давали Василию Ивановичу играть вещи несказанной цены.
Припомню одну такую. «Тайный сообщник» Джозефа Конрада.
В далеком южном море, за одним из множества крохотных островов в мертвый штиль свесил паруса кораблик. Полночь. Не спит один капитан, ждет не дождется попутного ветра. Вдруг из-за борта – привидение! Голый и побитый некто похож на человека. Иной исполнитель роли капитана принял бы случай по статуту: как получилось, что трап не был поднят? Что за чудовище возникло из моря? Кузьмин же украдкой возрадовался. Хоть привидение в этих индокитайских водах развеет его скуку. И нарушение английского порядка превращается в милый диалог. Выяснилось, что приплыл из-за соседнего острова, с такого же английского судна матрос, подравшийся со старшим чином и обреченный на жуткое наказание. Дилемма – капитан обязан сдать беглеца, а наш хозяин судна не может. Он не только капитан, он еще и писатель, мыслитель, прототип самого Джозефа Конрада! Вот такая раздвоенность сквозит в каждом слове, в каждом звуке и жесте артиста. И это красиво, это высший пилотаж артиста-психолога.
А тут еще утром является грозный коллега с того судна, откуда преступник сбежал. И надо видеть, как прячет это ночное привидение, как остроумно принимает гостя Кузьмин, как водит по всем закоулкам своего судна, как бы экскурсия, не принуждая злого гостя вымогать обыска. И человек спасен! Не только беглец, но и сам Джозеф, его душа.
Кузьмин засветил Николаевскую телестудию на всю страну. Повторяюсь, нас стали приглашать во многие программы.
А сам артист? Обычное явление. Искусила столица. Пригласили в театр на Левом берегу, помогли обменять квартиру…
И пошли неудачи. Режиссер Метницкий дал ему одну, потом вторую роль. Телевидение пригласило один и второй раз. Но столица жила под верным оком идеологии. Не то, что наша периферия – что хочу, то и ворочу. Идеологи, цензура отбирали кондовый материал, все пережеванное. Для бедных людей, как говорил классик. Василий Иванович и своему режиссеру и на телевидении, прочтя пьесы, говорил:
– Мне же это говорить со сцены (с экрана). Стыдно!
И работы его стали заурядными. Профессиональными, конечно, но не более.
Вознесенный на Олимп в нашем, с крохотной студией, городе, Кузьмин почувствовал пустоту в крупной столице. Большой, самобытный художник оказался не в том месте и не в то время. И тихо умер.
Я навестил его супругу Аллу. Плачет. Вспоминая друга, и я иногда чувствую глаза на мокром месте. Старожилы Николаева меня поймут.
Поймут меня, листая сегодняшние бесчисленные приватные телевизионные каналы. Ну, ни йоты культуры, интеллекта, души. Только политическая грызня, фальшь, суета сует и юдоль…