В начале семидесятых застой еще крепко держал страну на плаву. Старики приноровились к нему, а молодежи толще веревки мало что показывали. Для того у идеологов имелось много средств. Образчиком такого «просвещенного» зомби был и я.
Июньские гастроли с театром во Львове впервые шибанули молодого режиссера между глаз.
Старый артист Кучинский, одессит по крови, на сцене – образцовый резонер, а в быту – старик с Привоза, перехватил меня на втором этаже гостиницы «Арена»:
– Тезка, у меня инурез, я вихажю по два-три раза за ночь, так ни один пурес не хочет со мной поселяться. Ты молод, спишь аки убиенный, ты не будешь ко мне в претензии.
Как старик выходил после полуночи, я не слышал. Но ему до того понравилась моя медвежья спячка, что он не выдержал, растолкал меня в два захода и, широко улыбаясь, сказал:
– Ну, как я вихадил? Я даже тебя не разбудил.
Я не был в претензии.
Тот же Кучинский остановил меня у парадного театра Заньковецкой после репетиции:
– Вон, за анфиладой наших реклам, стоит две семиточки. Ц-цы-ц-цы, цымес! Ты же молодой, подпусти туману, ля-ля-фа-фа, пусть приходят на спектакли с моим участием.
Одна из девушек крепко задержала мой взгляд: рыжие волосы густой волной, лицо невесты из пьесы Шолом-Алейхема впечатляло без макияжа; вкрадчивого тона зеленое платье так облегало точеную фигурку, что лучше бы она стояла голенькой.
– Я могу провести экскурсию по репертуару нашего театра.
Сказал я коряво, но у меня язык залег. Наверное, потому красавица посмотрела как-то над моей головой и взяла под руку свою невзрачную подругу:
– Спасибо, мы умеем читать.
Девушки ушли за большой стенд с фотографиями из спектаклей.
Когда я, зло взглянув на старика, уходил за угол здания, за спиной застучали каблучки. Оглянулся и увидел совсем не отчужденное, но приветливое и заинтересованное лицо красавицы в зеленом. Она была одна и говорила поспешно, запросто и призывно:
– Я передумала. Рассказывайте.
– Сначала вы. Как вас?..
– Рита, студентка. – И все с готовностью, обгоняя вопросы.
Естественно было бы изумиться смене ее настроения, но я был огорошен красотой львовянки (львовицы, как говорил Кучинский) и притуплен многими воспрянувшими надеждами.
Увел девушку в чопорную, крохотную кафешку, выложил средства, дотошно рассчитанные до аванса, то есть, еще на три дня. Привел на вечерний спектакль, благо у меня всегда гарантировано два места в партере.
Прощаясь, очертя голову, пригласил назавтра к себе в номер, мол, событие у комедианта сугубое и на двоих. И был окрылен уступчивостью девушки.
– Если уж сказала «а»…
Под вечер я все выглядывал с третьего этажа на тропинку между палисадником и цирком. Она пришла демонстративно, как-то шумно показалась у подъезда, переговорила с вахтой. Вернулась под мое окно, помахала мне снизу, даже крикнула. Черт возьми, это так заведено во Львове? Хотя бы мои коллеги не увидели.
В номере сразу вытряхнула из вязаной сумочки пирожные «картошка», термос и конфеты.
– Отметим, если нет ничего лучшего. Разливайте вино.
За кроватью Кучинского я видел полбутылки жалкой кислой «Фетяски». Выхватил её, как меч из ножен, разлил в единственный стакан и глубокую плошку, чудом оказавшуюся на окне.
– Минуточку! – вдруг ахнула Рита.
Выскочила из номера, возможно, в поисках посуды. Пошумела по коридору и ближайшим номерам. Вернулась ни с чем.
– Зачем вы так? – шепнул я. – Слухи пойдут…
– Они что, лучше нас?..
Меня смущала ее открытость. Смущение я списывал на свою неотесанность. И еще я заметил, что угощала она, обнадеживала до нитки и все откладывала, на минуты, на часы.
– Мне хочется подольше побыть с вами… с тобой.
– В двадцать четыре явится Кучинский.
– В двадцать четыре я уйду. Только ты меня не провожай.
…Она, оставив меня распластанным, убежала. Я погасил свет и смотрел из окна. Показалось, что следом за нею пошла высокая тень. Так бывает из ревности.
Я парил и восхищался собой. Чтобы не треснуть, я включил радио. И, как в плохом сериале, на острые события тут откликнулись еще более острые где-то. Сообщалось, что из городской психушки сбежали два пациента. Опасные типы. Граждан призывали сообщить по таким-то телефонам их местонахождение, буде знают.
Дневную репетицию и вечерний спектакль я провел на иголках, все ждал прихода Риты в театр. Пришла она на третий день прямо в номер и снова шумно. Я сжался в ком, но молчал – мужчина все же.
– Не дуйся. Я буду приходить строго через день. К двадцати часам. Мой телефон не ищи. Я тебе буду звонить в случае чего.
Я принимал все условия, только бы не потерять эту отчаянную, семь раз красивую семитку.
Она любила и ласкала так же шумно и со смаком, как делала все помимо. Изойдя возвышенными трудами и отдыхая, я рассказывал ей о театре и моих неудачах. А на третье или четвертое свидание, истощившись, я включил радио. К несчастью, снова сообщали о сумасшедших, сбежавших из психлечебницы пациентах.
Она тут же выключила радио.
– Что, действует на нервы?
– Сумасшедшие не те, кто сбежали, а те, кто их ищет, – сказала с оскалом и выпадом, тоном совсем не для часа свидания.
Она уходила, легко смахнув свои губы с моих – поцелуй мамки. А я продлил свидание, следя из-за гардины за ее порхающей по аллейке тенью. И снова показалось, что следом поползла чужая, длинная тень.
Три дня спустя явилась ко мне усталая, обиженная и голодная. Я докучал ей расспросами. Под конец девушка надрывно рассказала:
– Сбежали из психушки не больные, но диссиденты. Граждане их вовсе не ищут, а перепрятывают. Возят им в горы, в нехоженые трущобы, на забытый хутор еду, лекарства. Хотят встряхнуть ребят, доказать им, что не все в этой стране сошли с ума, что их понимают и… любят.
Речь Риты до того была глубока и эмоциональна, что я стал побаиваться ее. Но одно дело – взгляды и убеждения, и совсем другое – это роскошное девичье тело. Я согласно кивал и не перечил.
Через день в условленное время она не пришла. Я весь превратился в слух и зрение, не дышал. Когда стукнула ручка двери, я вскочил и вздохнул полной грудью. Но в проеме появился великолепный Кучинский.
– Мешигине, ты, гляди, взорвешься. Она не придет.
– А что же не позвонила?
– Телефоны прослушиваются.
– Откуда вы такой знающий?
– Родина обязана знать, что слышат и чем дышат ее граждане.
– Я спрашиваю, откуда знаете, что Рита не придет?
– Перехватила меня в переулке и сказала: если ты хочешь увидеть ее еще раз, завтра в три пополудни – у ворот Лычаковского кладбища.
Старые захоронения похожи на парк. Мы с Ритой спускаемся в долину, идем вдоль могильных угодий. Девушка и впрямь вся внимание, как бы пытается охватить взором всю зелень, и небо над ветвями, и возню птиц. Приводит меня к старому пню под куполом молодой листвы.
– Здесь мы встречали рассвет после выпускного вечера. Каждое дерево у нас имело имя. Рома, Оксана, Парфен…
– Ты рано принялась вспоминать. Поживи еще.
Она просто, без нажима возражает:
– Никому не дано знать, сколько ему отведено… всего этого.
Свидание мне кажется скомканным, вымученным, не для нас с Ритой, для кого-то третьего. И вот слова, обращенные ко мне, впритык – нос к носу:
– Все, что я тебе говорила о харчах и врачах для беглых из психушки, для твоего же блага – забудь. Ты из другого детского садика.
Выходим за ворота. Девушка вдруг пятится в тень каштана, за угол маленькой часовни. Хочу понять ее: поцеловаться, что ли, надумала. Ступаю следом. Щеки ее вспыхивают неровными пятнами. Тут же бледнеют мертвенно. Глаза косят, стригут, выражают все, что угодно, только не желание.
За спиной хлопает дверца автомобиля. Заранее бессмысленно похолодев, озираюсь: высокий шатен в приличном костюме стоит между нами и «Волгой». Передняя дверца открывается, водитель опускает на тротуар одну ногу.
Рита делает шаг в сторону, едва не натыкается на коренастую фигуру прохожего, тоже молодого и прилично одетого, который необъяснимо, с трогательной вежливостью преграждает ей дорогу. Она приосанивается, делает шаг ко мне, откровенно целует.
– Бай-бай, – говорит заурядно, криво улыбаясь.
Идет к машине, задняя дверца открывается.
Я жду худшего для себя. Как перед умирающим, передо мною проходит вся моя сознательная и подсознательная жизнь, даже глаза зажмуриваю.
Гула двигателя не слышу. Поднимаю веки: ни «Волги», ни приличных людей в штатском. Ни рыжеволосой красавицы.
***
Я полагал, что трое в штатском брали Риту и на меня не обратили внимание. Обратили. Директор моего театра за оба плеча проводил меня в свой временный кабинет и сказал приглушенно и угнетенно:
– Тебя пригласили в местный обком партии. Кабинет двести одиннадцать. Петр Лукич. – И совсем тихо посоветовал: – Ты там не показывай свой темперамент. И ни слова лишнего.
И вот я сижу на каком-то этаже, от волнения я не сосчитал ступени. Передо мной мужичок с траченной молью прической, бледный, с лицом, полным сочувствия, в поисках исходной реплики. Наконец:
– Вы поставили комедию «Однажды в новогоднюю ночь»? Как она шла у вас в городе?
– В течение полугода – двадцать восемь спектаклей при аншлагах.
Голос инструктора обкома крепчал:
– И всякий раз звучали анекдоты, которых в тексте автора нет?
– Например?
– «Доктор, можно ли есть мясо на ночь?» Ответ: «Можно, если вы его достанете днем».
Вы даете материал злопыхателям. У нас временные трудности. Театр – идеологическая организация!..
Вышел из обкома я красным и мокрым. Перед парадным театра прочел крупные буквы на бигборде:
«Вместо спектакля «Однажды в новогоднюю ночь» сегодня» идет «В лесах».
В своем временном кабинете меня утешал директор:
– Это временно. Только здесь. Разумеется, если ничего не прибавится…
Прибавилось. Меня пригласили в серое здание Комитета госбезопасности.
Принимал франт в штатском. Явно старший офицер, но, при хорошем уходе и душевном безделье, сохранивший молодость. Представился за руку, улыбнулся как знакомому.
– Как люди дела, мы сразу о деле. – Смахнул случайные листки со стола в ящик, задвинул его, развел мощными руками: – Вы полагали, что осознанно, с открытыми глазами прожили в нашем городе две недели. А ведь с вами произошло совсем не то, что вы можете рассказать в новом спектакле как художник.
Он извлек из ящика листы.
– Вы убеждены, что познакомились с Маргаритой. Увы, звать ее Цицилия. И не вы познакомились с нею, а она взяла вас в работу. Вы не герой ее романа. Вспомните, как она посмотрела мимо вас своим первым взглядом. И как прошла мимо. Но тут спохватилась и привлекла вас к делу.
И глубокая, прямо сценическая пауза.
– Вы были счастливы, что вам со всей щедростью дарит свидания одна из первых красавиц Львова. А разули бы глаза и увидели бы, что вы всего лишь громоотвод. Игрушка, чтобы отвлечь внимание компетентных органов от истинных ее свиданий, которые эта Цицилия дарила в горном хуторке. И кому? Этаким поросятам, обрюзгшим, отупевшим от препаратов и спецпитания.
Каратель в штатском вошел в свою купель и ликовал, аспидно иронизировал:
– Возвращали к жизни, поднимали дух! Восставайте, берите власть! Возьмут и учинят в державе бардак, в прямом и переносном смысле.
Он захлебнулся своей риторикой. Минуту спустя почувствовал, что перебирает, умолк.
Копию паспорта некоей Цицилии Гронской с портретом Риты он пододвинул ко мне.
– А как она демонстрировала себя в гостинице? Смотрите вольные и невольные свидетели, вот где я бываю вечерами! Но другие вечера вас не интересовали. Я не думал, что художники столь опрометчивы.
Художник, сидевший перед палачом, совсем пал духом.
– Вот! И не уняли ее?
– Тогда я не был столь проницательным. Теперь, после ваших уроков…
– Вам придется об этой Рите-Циле подробненько нам написать.
Франт в штатском смахнул копию паспорта в ящик и подсунул мне чистый лист и перо. Меня ударило в затылок что-то жгучее и жесткое. Я вознесся на подмостки и стонал, словно резаный трагик:
– Что знаю я о ней? Что тело ее пахнет мятой, что дыхание у нее чистое, как у младенца, и прерывается в объятиях! Что она всхлипывает от радости?! Хорошенький урок чистописания!
– Уроки еще впереди. Нам придется отправить копию этого дела в ваш город. Вы ведь, волей-неволей, оказались соучастником.
…Минули десятилетия, но я и теперь порой вздрагиваю со сна: может, снова вижу жизнь в одном ключе, а она течет в другом. И за мной вскоре придут…